Авария на подлодке К-27: воспоминания выжившего
Би-би-си: Опишите, пожалуйста, что случилось 24 мая 1968 года.
Вячеслав Мазуренко: Заканчивались третьи сутки. Экипаж был измотан. Мы вышли на пять дней, для того чтобы проверить [все системы], прийти в базу, два-три дня отдохнуть и уйти вокруг шарика: была задача примерно в течение 70 дней обойти земной шар без всплытия. Это, конечно, не прогулка, вы сами должны понимать, что речь шла не только об испытании новой техники, но и сборе секретных данных о базах [противников СССР].
Мы прошли все испытания и ждали возвращения на базу. С нами было трое ученых из института, которые наблюдали за работой реактора. Они подошли к капитану и сказали, что все нормально и можно возвращаться. Но командир сказал, что у нас осталось еще два дня, в которые он может посмотреть на экипаж, решить, кого взять [в кругосветный поход]. Ученые попросили: давайте мы еще раз проверим на мощность реакторы. Тот дал добро.
Была нормальная обстановка. Переборки открыты. Каждый нес свою вахту. Четвертый отсек - с ядерными реакторами, а я нес службу в пятом. Мы через переборку разговаривали со спецтрюмными, которые обслуживали реакторы, обсуждали, как пройдет поход, мы уже домой собирались. Через полгода у меня уже заканчивалась служба. Потом увидели, что началась беготня по лодке.
Заскочил наш химик-дозиметрист. У нас прибор висел, но всегда был выключен. А, честно говоря, на пальчиковые дозиметры мы не обращали внимания. Дозиметрист включил стационарный прибор - стрелка зашкалила. Он не поверил. Мы видели, что у него вид был очень удивленный и испуганный. Он побежал дальше, а потом вернулся назад. Мы его спрашиваем: "Алексей, в чем дело?" - а он махнул рукой и побежал. А потом началась беготня офицеров. Мы так и не поняли, [что произошло], потому что радиация не имела ни запаха, ни цвета.
Мы немного испугались спустя два часа, когда начали из четвертого отсека выходить спецтрюмные - и некоторых поддерживали за руки, потому что они сами уже не могли идти, и шли в кормовые отсеки. Тогда мы поняли, что что-то ненормально. Хотя мы все это первоначально списывали на усталость: трое суток без сна, - и лишь в госпитале мы поняли все до конца.
Би-би-си: Как вы добрались до берега?
В.М.: Когда лодка всплыла и начала двигаться на базу, то руководство дивизии дало команду: лодке приостановить движение и ждать особого указания. [Капитан] же принял решение, исходя из информации, которую я собирал по крупицам, идти на базу, сказав, что если я постою еще несколько часов, то мне вести корабль на базу просто будет некому.
Когда мы пришли, он рассказывал, что все начальство просто сбежало с пирса, потому что там стояли стационарные счетчики-ревуны, и такое излучение исходило от корабля, что они ревели, звенели. Это было слышно и в самой Гремихе (где находилась база), и в Островном. Все командование ветром сдуло с пирса, но потом прибыл командир дивизии на УАЗике, быстро забрал капитана и уехал. А экипаж остался со старпомом сам за себя.
Мы, единственное, помогли вынести спецтрюмных человек шесть до машины, а потом добирались два километра до казармы, кто как мог. [По пути] рвало, были головные боли. Только потом кто-то опомнился и стали посылать машину, подбирать моряков.
Би-би-си: Что дальше произошло с пострадавшими от воздействия радиации?
В.М.: Последняя партия прибыла [в госпиталь] в Ленинграде 29 мая - почти пять суток [после аварии]. Нас разделили всех по палатам по отдельности: было спецотделение первое, и две недели мы вообще не контактировали ни с кем. Нагнали матросов, офицеров, они костный мозг свой сдавали, кровь переливали, а через две недели разрешили нам вставать. И когда я зашел к своим друзьям, спецтрюмным Виталику Гриценко и Саше Петренко, увидел их, тогда я в действительности понял, что такое радиация.
Тогда было такое положение, что должна была состояться врачебная военная комиссия, и каждого должны были признать годным или негодным к военной службе. И такое было отношение этой комиссии к нам-морякам срочной службы, которые завершали четвертый год службы: автоматически вызывали, выслушивали претензии (голова болит, тошнота, усталость) и говорили в ответ: "Комиссия приняла решение признать вас годными, здоровыми. Свободны!"
Если офицеров предупредили, что пять лет они, желательно, не должны иметь детей, то нам никто этого не говорил. Никаких справок, документов. Каждому еще подсунули расписку: на 25-30 лет мы расписались молчать, никому не раскрывать военную тайну.
Тем самым лишили практически всех моряков срочной службы возможности элементарно проходить медобследование с учетом того, что произошло на корабле. И если офицеры каждые полгода проходили курс лечения, то остальные, кто демобилизовался, разъехались по большой стране Советов, оставались сами с собой и тихо умирали.
Спустя 25 лет начали получать справки, где говорилось "Принимал непосредственное участие в ликвидации ядерной аварии на такой-то лодке. Получил дозу облучения". Первоначально нам сказали, что мы получили дозу 250-300 рентген, то нигде записей никаких нет, и даже из медицинских книг офицеров и сверхсрочников убрали эти дозы, и практически никому по сегодняшний день [точных цифр] не пишут.
Би-би-си: Предупреждали ли вас о возможности ядерной катастрофы, не было ли вам страшно служить на судне с жидким металлом в качестве теплоносителя?
В.М.: В той системе, где мы жили - при Советском Союзе, - у нас писалось, что в СССР - лучшие лодки и у нас ничего не может быть как у "империалистов". Первые лодки были страшно несовершенные. Хрущев говорил: "Мы вас догоним и перегоним", - и их штамповали, не думая о людях.
Я вам больше скажу: моя лодка, даже усовершенствованная, сегодняшняя четвертого-пятого поколения, типа "Курска", который утонул, она была и остается опасной, потому что напичкана столькими механизмами, проводами, халатное отношение - и пожар.
Прошло 45 лет, и я могу сказать, что наши реакторы на жидком металлическом теплоносителе были просто не усовершенствованы. Нас вообще никто не предупреждал. Говорили так, что два реактора, которые испытываются на нашем корабле, безопасны, и на них таких аварий, как на ядерной лодке К-19 в 1961 году, не может быть.
И нас убеждали, и даже доходило до того, что когда приезжали комиссии (а они всегда испытывали какой-то страх перед реакторным отсеком, где царила блестящая чистота - и стояли два реактора, слева и справа), то старались пройти мимо, но капитан Павел Леонов всегда пытался показать надежность реакторов: командир садился на реактор и рассказывал о его преимуществах.
Радиоактивную грязь приборы фиксировали с первого дня ввода корабля в ВМФ СССР, а гамма-излучение случилось первый раз в 1968 году.
Би-би-си: Откуда произошло прозвище "Золотая рыбка"?
В.М.: Подлодка была пущена в ВМФ в 1963 году, а начали ее строить в 1959 - практически через пять лет, что почти в четыре раза дольше, чем все остальные первые атомные лодки. Из-за стоимости затрат ее начали называть "Золотой рыбкой".
Би-би-си: Испытывали ли вы чувство гордости, служа на уникальной "Золотой рыбке"?
В.М.: Во-первых, мы не знали тогда, что лодка уникальная, лишь то, что она испытывает ядерные реакторы, которых нет больше ни на одной подлодке в мире. Американцы имели другие реакторы на другой основе. Когда я только пришел, там был первый командир лодки, Герой Советского союза Иван Гуляев, который первые шесть лет выхаживал лодку, как ребенка.
В этом году будет 45 лет со дня аварии. Я не жалею, что практически четыре года прослужил на этом корабле среди таких людей.
Источник: Русская служба Би-би-си
